бог мой, надо что-то предпринять, но я уже в пижаме. ©
«В дни вечной весны».
Совсем спокойно она обняла меня рукой и притянула к себе. Я чуть не вскрикнул, до того я удивился и растерялся. Потом трепещущие губы поцеловали меня, но мои руки уже поднялись обнять ее, и я сотрясался в беззвучном крике.
Зеленым куполом сомкнулось над нами молчание. Все так же журчала вода в ручье. Я не мог дышать.
Я знал: все кончено. Я гибну. С этой минуты будут только прикосновения, вкушения явств, язык, алгебра и логика, чувства и жесты, поцелуи и объятия - водоворот, который поймал меня и засасывает в глубину. Я знал, что погиб навеки, и не жалел. Но на самом деле жалел - и смеялся и плакал одновременно, и ничего нельзя было поделать, только обнимать ее и любить. Безоглядно и самозабвенно, всей душою, всем телом.
Я не мог противиться этой сладости на моих губах, этому теплу под моими руками, этому новому запаху.
- Кларисса, - плакал я, обнимая ее, и глядел невидящими глазами через ее плечо и шептал, - Кларисса, Кларисса.
«Морская раковина».
Солнечный свет был как глубокая, сияющая золотая вода, эта вода лизала берег лета и грозила залить его. Медленная, ленивая, теплая, почти неподвижная. Мир отражалася в ней вверх ногами, и все в нем было замедленное. Медленней тикали часы. Медленно-медленно прокатился по улице шышущий жаром металл трамвая. Будто смотришь кино, и у тебя на глазах кадры замедляются и стихает постепенно звук. Все стало мягче и расплывчатей. И ничто больше не имело значения.
«Синяя бутылка».
Солбики солнечных часов лежали, поваленные, на белой гальке. Птицы, парившие когда-то в воздухе, теперь летели в древних небесах песка и камней, их песни смолкли. По дну умерших морей широкими реками струилась пыль, и когда ветер приказывал ей вновь воссоздать древнюю трагедию потопа, она вытекала из чаши моря и затопляла землю. Города, как мозаикой, были выложены молчанием, вымощены остановленным и сохраненным временем, украшены резервуарами и фонтанами памяти и тишины.
Марс был мертв.
Совсем спокойно она обняла меня рукой и притянула к себе. Я чуть не вскрикнул, до того я удивился и растерялся. Потом трепещущие губы поцеловали меня, но мои руки уже поднялись обнять ее, и я сотрясался в беззвучном крике.
Зеленым куполом сомкнулось над нами молчание. Все так же журчала вода в ручье. Я не мог дышать.
Я знал: все кончено. Я гибну. С этой минуты будут только прикосновения, вкушения явств, язык, алгебра и логика, чувства и жесты, поцелуи и объятия - водоворот, который поймал меня и засасывает в глубину. Я знал, что погиб навеки, и не жалел. Но на самом деле жалел - и смеялся и плакал одновременно, и ничего нельзя было поделать, только обнимать ее и любить. Безоглядно и самозабвенно, всей душою, всем телом.
Я не мог противиться этой сладости на моих губах, этому теплу под моими руками, этому новому запаху.
- Кларисса, - плакал я, обнимая ее, и глядел невидящими глазами через ее плечо и шептал, - Кларисса, Кларисса.
«Морская раковина».
Солнечный свет был как глубокая, сияющая золотая вода, эта вода лизала берег лета и грозила залить его. Медленная, ленивая, теплая, почти неподвижная. Мир отражалася в ней вверх ногами, и все в нем было замедленное. Медленней тикали часы. Медленно-медленно прокатился по улице шышущий жаром металл трамвая. Будто смотришь кино, и у тебя на глазах кадры замедляются и стихает постепенно звук. Все стало мягче и расплывчатей. И ничто больше не имело значения.
«Синяя бутылка».
Солбики солнечных часов лежали, поваленные, на белой гальке. Птицы, парившие когда-то в воздухе, теперь летели в древних небесах песка и камней, их песни смолкли. По дну умерших морей широкими реками струилась пыль, и когда ветер приказывал ей вновь воссоздать древнюю трагедию потопа, она вытекала из чаши моря и затопляла землю. Города, как мозаикой, были выложены молчанием, вымощены остановленным и сохраненным временем, украшены резервуарами и фонтанами памяти и тишины.
Марс был мертв.